Солнце закатывается за соседнюю крышу, размазывает свои остатки по стене и корешкам книг, попадает в проем коридора; свет проливается на пол. В побитой временем древесине, в темнеющих стыках дощечек, скапливается желтое, гаснущее; взгляд Левицкого застревает практически там же, в одной из щелей несложной паркетной клади, и долго мается там, врастает туда, маринуется — до тех пор, пока в край глаза не ударяет белое. Раз, два, три. Неслышные шаги, за которыми обязательно царапающей поступью волокется Сема. У Дианы плавная, уверенная походка; Диана ходит так тихо, что невозможно расслышать; Лева всегда ощущает ее присутствие в комнате. В квартире. В жизни будто бы. Сложно размышлять о таком, когда кровь из носу нужно закончить отчет о вскрытии гражданина Такого-то, года рождения такого-то, даты кончины такой-то. Леве в принципе сложно о таком размышлять.
Лева перебирает не глядя сваленные в кучу листы. Режется. Не замечает практически. Находит искомое, впивается глазами в казенные, канцелярские буквы. Это его документ, но он не то чтобы сильно хорошо его помнит. Переписать нужно, выбросить лишнее, развернуть ответ на вопрос номер восемь. Что там под номером восемь?
Мысль закругляется, извивается ебучей дугой, возвращается к тому, о чем он думать будто бы не может. Что-то ребяческое, что-то примитивное, что-то косноязычное и дурацкое, до жути просто дурацкое — что-то вот такое занимает его беспокойный мозг уже больше двух недель.

Так что там с восьмеркой.

Дурацкая татуировка в виде знака бесконечности на запястье какой-то девочки.
Четырнадцатое число. Дежурство. Неофициальный праздник, который для кого-то все-таки праздник. Истеричные цифры номера следачки, ебанутые цифры Ленусик. Красный красный красный, все цифры красные, он все их типа не видел. Молчаливый хер. Джоконда СМЭ; три заветные буквы паяльником выжжены на кожном холсте, выдавленны, золотом впечатаны, как крест на Библии. Лева молится на эти ебучие буквы всегда, когда работает, особенно на дежурстве.
Но в этом году отвлекается, потому что за лобной долей накаляется что-то как будто бы новое.
Оставшиеся без ответа звонки уже образуют некрасивые гнойные пролежни в списке последних вызовов. Какие-то буквы двоящиеся вклиниваются в пионерский ряд, чернеют нахально исходящим вызовом; доставка цветов. Охуеть. Он никогда такого не делал.

— Пять минут, ладно?

Он никогда не извиняется и не оправдывается за работу.
Он никогда не просит времени на работу.

«Давай снова будем созваниваться 20го или типа того» — отправлено — прочитано — «Ленусик » печатает...
День алиментов, плюс день до и день после: Елена упорно нарушает собственное правило, которое водрузила на стену постбрачного конфликта, боясь, наверное, что Лева будет ее донимать. Он не нарушил эту надуманную хуйню ни разу за четыре года, ему было то впадлу, то похуй. За последние две недели Елена звонит уже пятый раз. Еленина мать из Рязани вещает: у Вареньки все хорошо, Петя.
Петя, значит, вообще нихуя не понимает.

Трубку не берет. Работает честно, сидит себе, печатает. О трупах своих думает. О знаке бесконечности и заколотом солевом, о замерзшем типке с сорокаградусной кровью, о голове, появившейся в морге через пять дней после тела.

В какой-то момент этот дефолтный айфоновский звук начинает раздражать. В тот самый, когда телефон почти съезжает с книги на пол. Приходится сдернуть с колена ноутбук, подняться, отложить — все с тихим, сиплым выдохом на грани между ревом и интеллигентным бессилием. Вдавить пальцами окурок поглубже в пепельницу, сесть обратно. Заметить в руках у Дианы игристое.

— Давай открою.

Пробка вылетает с хлопком, игристое шипит, набирая в стакане высокую пену. «Пять минут» превращаются в двадцать пять; приглушенный звук телевизора и какая-то зумерская херня у Дианы в телефоне превращаются в гудящий монотонный эфир. Если бы Лева мог сейчас концентрироваться, все пошло бы гораздо быстрее. Но он не может. Мысль изъебывается и делает резкий поворот в сторону Дианы. Снова. Левицкий хотел бы управлять этим хотя бы иногда, ради приличия или ради вида, но у него получается как-то херово. С Дианой у него ассоциируется почти все. Дежурные смены, Ленинский, семьдесят первая больница, Комсомольская площадь. Даже мусора, их родные и пресные лица, все до одного, ассоциируются у него с Дианой. Даже собственное лицо, с истончившейся красноватой полоской заживающей трещины на скуле, и сама эта трещина в честной гражданской маске — у него, кажется, теперь ассоциируется с ней.

Как странно. Два слова возникают в голове только сейчас, впервые за последние несколько дней, когда он вроде и понимает, что происходит, а вроде и нет, но вроде бы как и не против всего этого происходящего, но с другой стороны — слишком привык жить в одиночестве, чтобы — что?

Палец зависает над клавиатурой, дрожит несколько секунд, успокаивается резко. Как бы он ни пытался вести себя так, как он привык себя вести, эффекта нет. И новых выводов для отчета у него тоже больше нет.
Сохранить — выйти.

Телефон в трех метрах гадко вибрирует: сообщение от кого-то. Левицкий не пойдет проверять.

Солнечный свет гниет на паркете, гаснет и блекнет светлая полоса на стене. Закат издыхает где-то в невидимой периферии. Темнота наползает от окна к потолку, чтобы оттуда спуститься ниже и схлопнуть стены вокруг двух тел, бесхозных и близких друг к другу. Синий час, густой, непрозрачный; пока не зажжется электричество, демоны и говно будут множить друг друга в голове делением, рассаживаться по извилинам: кто сегодня самый умный и у кого ебанет в голове, непонятно.

Левицкий дежурит с шести утра, но это значит, что его могут вызвать уже после трех.
Это значит, что он оставит Диане запасные ключи, если она останется на ночь.
У него нет другого способа сказать, что он не хочет, чтобы она уходила.

У Левы мозг делится надвое, прямо пятьдесят на пятьдесят — лезвие предчувствия входит в голову остро и медленно, но он не может понять: что не так и не находит нужных определений, чтобы описать разделенные части. Его то распирает, то резко сбивает по швам, он то дрожит, то счастлив — какая-то хуета, Петя, тебе так не кажется? — то вдруг, случайно угодив взглядом в приоткрытую форточку, думает четко и ясно: жди хуйни. А потом он смотрит на Диану (очевидно, сейчас он похож на идиота) — и все проходит. Только в горле остается ком из несказанных слов, но это потому что он не знает, а, может быть, просто не помнит, что надо говорить в таких обстоятельствах. У Левы слов много, вообще-то, но все какие-то не такие, как надо, все протокольные, выверенные, сухие, они к Диане никак не применимы. Леве кажется, что приличней молчать. Иногда, в специфические моменты жизни, ему хочется быть говорливым, чтоб из гортани поток, чтобы не было пауз и дурацких пробелов между словами и буквами; но потом что-то больно бьет его по руке, и, хотя он не дергается, он приходит в себя, и понимает, что ничего дельного обычно не говорит. Тоскливая сага о языке, от рождения запутавшемся о зубы.

Когда они с Темой были совсем мелкими, у них была игра: они надевали на руку цветные хозяйственные резинки, натягивали сильно и отпускали — хотели посмотреть, кто может ударить себя сильнее и сохранить сосредоточенное выражение лица. Одна из немногих игр, которые придумал Лева.
Лева с детства ебаный умник.
На руке у него в то время перманентно горела красная вспухшая полоса; он ни разу не скривился, смотрел на все это задумчиво, с болезненным, воспаленным интересом.

Сейчас невидимая рана зудит дважды: ему хочется говорить и не хочется говорить.

У Левы чуйка как у собаки — наследие, которое он выкопал в фамильной псарне — но сегодня он сам это от себя отстраняет, отводит в темный угол и оставляет там. Это все от частых дежурных суток, от прогулок мусорских и лошадиных объемов кофе — он просто нервный, поэтому и ждет какой-то подвох, говорит себе Лева, и это все абсолютно неважно. Ему важнее сейчас с Дианой, она ему руку протягивает, а он весь к ней тянется, и это до ужаса странно, и он не может перестать думать: как, почему, зачем.

— Интересного — ничего.
(У них разные понятия об интересном.)
— Тел просто много. Почти как на новый год. Праздник же, типа
Глупо ли это сказано? Достаточно.
— Не у меня то есть праздник, — Лева оборачивается к Диане, ощупью смывая с рук скользкую пену; взгляд ее кажется ему каким-то слишком уж говорящим, — То есть... — то есть, у него праздника не было, но какое-то божественное наитие заставило его проявить внимание, — Ой, блядь, если честно, я до полночи просидел в отделе, потому что всем слишком хотелось Санто Стефано, а вот потом уже мы стали ездить.

Лева молчит об одном. Об одной. Чуть старше Дианы, не похожа на нее совсем. Но у Левы дежавю возникло, казалось бы, на ровном месте.
Он видел все это где-то какого-то числа в январе, в промежутке между своими административными, в перерыве между бессонницами — он честно не может вспомнить число, но точно помнит форму и расположение синяков на Дианиной шее. Помнит, что она их не прятала: смотри, мол, сколько влезет. Он и смотрел. Во все глаза смотрел, не зная, куда глаза эти деть. А та, рыжая, с Коштоянца, закрывала шею платком. Этим платком ее и задушили. А перед этим били часа полтора. А еще раньше она напилась и набила ноздри мефом по клапан.

Здесь стариковское нравоучение о том, что наркотики плохо, алкоголь тоже, а неадекватные партнеры — худшее из всего, что может быть. Лева мог бы это сказать, мог бы об этом подумать, но он со свистом падает с высоты прожитых лет в яму к ущербным и молчаливым, и ему не хочется вещать оттуда Диане что-либо на эту тему вообще.

Хочется обнять ее, то ли неловко, то ли специально вставшую под боком, сухими губами в лоб упереться, как в золоченую границу иконы. Ему и правда с ней спокойно, мирно даже, пусть и непривычно каждый раз до смешного. И он притрагивается к ней всегда очень бережно, будто боится осквернить золото густым отпечатком сажной ладони; будто знает заранее, как легко эта кожа начинает цвести кроваво-лиловыми астрами — красится в цвет шальной немилосердной ласки — и, заранее же, навредить опасается.

— Лучше расскажи, что ты делала, — поцеловать, попросить, поцеловать снова — в этом весь Лева, которому хочется то того, то другого, то всего сразу.
Но еще лучше, ему кажется, — стоять так целую вечность, может быть, две вечности. И дело не в том, что сергеевская лепнина под потолком настолько шикарна.

А потом микроволновка пищит, и Лева снова подневольно волокется за Дианой на кухню. Слишком сложный маршрут. Лева может весь день просрать, втыкая взгляд в книгу или документальные фильмы (кроме природы и животных), и ни разу не продвинуться дальше толчка — ему, вроде бы, нормально и так. Диана делает больше шагов по этой же самой квартире за час — ему, вроде бы, так нравится больше. Еще ему нравится быть идиотом, судя по всему. Он по-идиотски оправдывается, что не голоден, но благодарит, естественно, сердечно, и оставляет поцелуй на щеке (ладно, это не по-идиотски). По-идиотски же включает кофемашину, чтобы выпить кофе в семь часов вечера, поглядывает на Диану то украдкой, то прямо, то вообще делает вид, что смотрел за ее плечо, в проем дальней комнаты, а из него — прямо в окно. В общем и целом, он ведет себя как идиот — другой линии поведения наедине с Дианой у него будто бы нет.

— Ого, а ты куда-то торопишься? — он убирает в мусорку пустую одноразовую посуду и замечает, что в бутылке у Дианы меньше половины. Ему становится немного удивительно, немного смешно, — Или мне сразу в магаз? Или хочешь, пойдем куда-нибудь. Я имею в виду не в магазин, а, ну не знаю там.

Он не собирается шутить про то, какой он старый (он вообще не собирается отнимать у Дианы ее развлечения), но у него из вариантов только музей и

— Ну или можем уже наконец посмотреть «Ефросинью».

— А это не для возбуждения, — Лева берет Диану за руку, чтобы утащить ее за собой в мир российского телевидения, которое он, кстати, нихуя не смотрит, — Это для души.

Иногда, в минуту душевной тревоги, он может пальнуть сифилитический жеванный бред на Рен-ТВ или воткнуть свои глаза в заговоры, наговоры, привороты и отвороты от Серафимы. Это очень редкая акция, почти эксклюзивная; Лева, на самом деле, даже не знает, где какой канал. Включив телевизор, палится: нет у него никакой «Ефросиньи». Зато есть TLC и какие-то толстые женщины, выбирающие дом мечты на безымянном побережье.

— Бездушный запад. Россия вперед. Ой то ли дело... Ну вот представь, — он хочет, как и обещал, переключить на второй канал, чтобы сдержать слово, данное женщине, но под кнопкой «два» оказывается почему-то ТНТ, — Деревня, так? Колодец какой-нибудь, — второй канал оказывается на месте шестого, — Корова. Что там еще. Ты, вся такая безумно красивая, херачишь босиком по росе навстречу... Ну, скажем, мне. А я на тракторе, кудрявый какой-нибудь. Или милиционер. Но не как эти, блядь, упыри, а как Безруков. Смотрела «Участок»? А хотя ты же в две тысячи седьмом родилась.

Каждый раз, когда Лева смотрит в глаза Диане, он проваливается куда-то. Номинально, конечно, остается сидеть где был, но рассудком блуждает там, куда не ходил даже в семнадцать. Мелкое неудобство растет. Укореняется глупая судорожная мысль, ширится пауза между словами, разрастаются промежутки между тем, что он хотел сказать, и тем, о чем в итоге молчит. Когда Лева обнимает Диану за плечи, чтобы притянуть к себе, вместо него рядом с ней уже сидит какой-то неловкий дурак, доверху набитый стеснением и неловкими фразами, а внутри у этого дурака — болезненный трепет, попирающий трахею и легкие, дрожащий где-то за сердечной мышцей. Лева едва дышит, но старается сохранить лицо. Ему четко кажется, что выглядит он сейчас глуповато; он прячет дебильную улыбку в волосах у Дианы и думает о том, что пахнет она просто пиздец, у него нет слов и нет даже мыслей, кроме одной: он очень и очень рад видеть эту женщину сейчас рядом.

— Смотри, его сейчас убьют!

Поцелуй остается на уровне замысла.

В телевизоре открывается портал в мир ментовских войн. Взволнованные россияне в обтягивающих шапках бегают по две стороны экрана, стреляют друг в друга. Пиф-паф — кто-то падает, заползает под куст как змеиный чулок. Лысый мужчина растягивает щербатую улыбку по крупному плану: смеется над Дианой, которую Петя кинул в недоумении; смеется над Петей, который как бы между прочим ногу на ногу закидывает и старается думать о чем-то кроме

Он снова к ней тянется. Она — за бокалом. Секунда, момент, глаза не успевают моргнуть — херня какая-то происходит. Черное пропитывается холодным и мокрым, чернеет еще сильнее.
Затыкается тупой телевизор, пульт на пол соскальзывает. Резко темно и резко тихо.
Где-то в конце квартиры Сеня начинает возиться, слышно, как скребет когтями по полу на кухню. Тихий удар зубов о металлическую миску.
Далекий вопль домофона.

— Ты так считаешь?

Лицом к лицу, чтобы от голоса оставить шепот почти бесцветный, чтобы дыхание затаить совсем, чтобы не увидать уже ни лица, ни глаз, ни губ. Поцеловать ощупью, бокал из пальцев забрать, деть куда-то в сторону в спешке. На диван поставить. Очень умно.
Бокал падает набок у Левы за спиной — все разливается — скатывается на пол — не бьется. Улица настойчиво пихает паскудный темный глаз в открытую форточку: что вы тут делаете? Вообще похую. Даже щенок навязчивый не является, так что ты точно уйди. Отъебись, отвали, сдрисни.

— Нормально все? — ему кажется почему-то, что Диана напрягается вся, но не из-за него, а будто увидела призрак бабки у него за спиной или типа того.

Шутка. Бабки тут нет. Шутка, даже если и есть, то Леве так похуй.

Он ловит Дианину руку, липковато-влажную от игристого, целует пальцы невесомо (на губах остается тонкий шлейф полусухого), думает вдруг о том, что этим рукам не хватает колец. Колец, перстней, браслетов, всякой хуйни — всего золота и всей платины, добытых грязным вонючим трудом подневольных рабов; всего, что можно вырыть из тела земли,  украсть у цыган, капиталистов и пыльных фараонов.

Где вообще эта грань, за которой люди становятся готовы на что-то?

Он пока что по другую сторону. Там, где близость остается лишь в предчувствии, в подавленном желании, оседает чувствительной тяжестью под кадыком и в паху; близость намеком дрожит на кончиках пальцев, касания бережные, будто кожа у Дианы покрыта пыльцой невесомой: сотрешь — и снова увидишь немилый лиловый с карминовой дробью разорванных капилляров. Леве меньше всего этого хочется, меньше всего хочется Диану обидеть, какую-то боль или неудобство причинить случайно, поэтому на многое он не осмеливается. Стекает прикосновениями вниз по плечам, одной рукой запястье тонкое обхватывает, второй — к волосам поднимается, стягивается на затылке несильной хваткой.

Скорее случайно нежели

Темнота взрывается шорохом движений, неестественной суетой; тишина меняется на суетливый побег по лестнице вниз. Как и что случилось, Лева не помнит, но пытается броситься следом, швыряется в коридор, оттуда — в дверной проем, дальше — на лестницу. Глазами в спину, потом вниз, сквозь лестничные пролеты — на макушку, прикрытую капюшоном, на руку, мелькающую на перилах. Может, зовет, может, нет — не помнит, ему не до того, чтобы это помнить; он как-то утрамбовать в голове все пытается, но не может, потому что не понимает, что не так что не так что не так а может быть он виноват может больно сделал может зашел далеко может чего не увидел

Следы ногтей Ее на своей руке замечает не сразу.

Телефон ее тоже не сразу заметил. За клокочущим, дерганным сердцем не слышно, как где-то в складках дивана, выше и левее опрокинутого бокала, вибрирует входящий вызов и приходит бесполезное по своей сути сообщение в телеграме с жалким содержанием в духе: «Прости, если что-то не так.»

Ты нормальный, нет?

Лева не знает, что не так, и это незнание делает его в собственных глазах виноватым, прибивает к стенке, как заигравшегося щенка, не дает шагу ступить и не дает ни уснуть, ни приткнуться на одно место, ни посмотреть лишний раз в окно. Там — чернота зловещая, подернутая рыжеватой электрической дымкой, и мысль, больная и нервная: хуйню какую-то сделал, ОЧЕВИДНО ЖЕ. И Лева становится (делает себя) виноватым, неуверенным в чем-то, чего сам до конца не понимает, запирается в тех десяти-пятнадцати минутах, которые мелькнули перед глазами какой-то лютой неясной херней, и ему вроде выяснить все хочется и упрямая умственная деятельность говорит камон время восемь вечера это не час ночи не два и не три все нормально и он знает прекрасно где она живет и он почти готов прыгнуть в тачку и помчаться все разбирать да разжевывать потому что ему В НАТУРЕ БЛЯДЬ ВАЖНО ВДРУГ но

Она же от него бежала. Не от кого-то.
Догонять ли?

Прожевать эту мысль не получается, проглотить тем более. Она Леве в глотку не вмещается, попирает зубы, нёбо скребет неудобством, ползет по деснам ядовитой каймой. Он это чувство неясной вины ни сглотнуть, ни вытолкать из себя не может, почти задыхается и — мечется как животное в клетке из говна и веток, и лишь тогда останавливается, когда в край глаза попадает имя Тани. Он ее еле знает и к телефону Дианы притрагиваться принципиально отказывается. Он вообще не трогает ни чужие карманы, ни сумки, ни телефоны, ни компьютеры — табу для него, любителя мыслить и размышлять на тему и без. Но ситуация сос, конечно, и в трахее у него вместо воздуха упрямая тупая конвульсия, а на часах — сколько? Он забывает, едва оторвав зрачки от ненужных чисел. У Тани голос потерянный. Что случилось? А ты мне можешь сказать, что случилось? Нет, а ты? А ты а ты а ты тупой диалог и густая тишина фоном, и какая-то ебанутая конвульсивная тревога, и он, Лева, наверное, тоже тупой, раз не может пронзить какую-то вещь. Она дома? Телефон оставила. Вещи тоже. Я завезу, она спит? (На часах двенадцать.)

Лева подрывается на застеленной кровати от будильника, как на забытой растяжке. Глаза режет и голова ватная, но ноги его, вроде как, не подводят. Телефон проверяет параноидально, но там — непаханное поле хуйни: девять пропущенных от Елены, пять сообщений от нее же и одно — от Тани: «Все нормально, она уснула».

Бессонница выкручивает говно на максимум. Все обостряется, царапает верхний слой кожи и оболочку глаза. Левицкий мнется в собственном теле, пытается в руках себя удержать, но ум распадается на хуйню хуйню хуйню у него просто нет слов ему надо делать вид что он собран а он думает блядь о диане и и убрать ее из головы не может господи боже ну что за хуйня

Часы медленно, стрелки циферблатов чертят борозды на зрачках, вдоль извилин мозга, поперек воспаленного разума. Лева застревает взглядами в щербинах стен, в изломах полов чужой квартиры, во вспученной штукатурке чужого подъезда, в распятом взоре бездомного; снимает с себя шкуру заживо в кабинете начальника бюро; что-то в его теле издает его голосом звуки (он не в курсе, что именно), что-то морщит едва заметно его лицо, когда слишком ГРОМКО шелестят документы, что-то двигает громандный остов его скелета к выходу, к новым свершениям, к новой хуете. На часах — двенадцать часов дня. Таня уверяет, что все в порядке. Диана проснулась, что-то свое делает. Он Тане ни слова, она ему — тоже. Он хочет сдохнуть, но вынужден, к сожалению, сжимать воспаленные веки и заливать в бесчувственную ссохшуюся глотку растворимый кофе, пока не станет хуево и не припрет покурить, а потом

долбоеб качается на стуле десять часов

Ничего не происходит, но поспать тоже не удается. Лева мажет себя в проходящих сутках, а часы медленно ползут мимо его глупого полусонного существования, и он не думает ни о чем, его мозг лениво лениво

Он уснул (ого) на целых пятнадцать минут и не свернул себе шею на раскачанном стуле. Свершение, подвиг, победа. Живет вопреки собственным желаниям и душевным порывам. Душа — это самое важное, если души нет — ничего нет, типа того. Его мысль — понос шизофреника. Через окно раскрасневшегося глаза видно только всякую хуйню. Глаз вырывает из контекста самые ебанутые детали, а Петрушка и рад себе мозг забить какой-то чушью, лишь бы не слушать копошение гельминтов у себя в лобной доле.

Он все еще думает о Диане.

На расстоянии почти двадцати четырех часов (на часах почти шесть вечера И ОН ОЧЕНЬ УСТАЛ следить за ебучими стрелками) все видится как-то точнее. Четче. Может, ему кажется. Может, мозг, настроенный работать работать работать видит то, чего нет. Пете, в общем-то, похуй. Сутки тихие и дежурство тихое. Три адреса ночью, четыре тела с утра и до позднего обеда, дальше — штиль, бессонное свободное плаванье. Загнанное сердце выбивает путь к побегу из своего Шоушенка; Левицкий курит безобразно много, от него нос воротит даже майор, и только алкаш с севера Очаково ему рад, как родному.

Очаково очаково очаково
Мысль надоедливая закругляется во все ту же странную сторону.

Никогда он не думал о женщине так много раз за одни сутки.
Больше суток.

Двенадцать.

Глаза безнадежно ползут на часы. Один-два. Один и два. Две-над-цать.

Ночь глаза ковыряет, затекает в сухожилия тифозными иглами, распарывает тело ноющей истомной ломкой. Ни сидеть, ни стоять, ни лежать, ничего не можется. Не хочется. Лева пытается в мыслях теряться, но голова беспросветно пуста и раздраженный мозг полыхает как комета, ревущая сквозь пространство бездумья, в котором точка А — это пиздец, а точка Б — это «Что?»
У него в башке ни букв ни слов, но в рамках трудовой деятельности он вынужден эти слова и буквы откуда-то брать, выносить на бумагу, собирать из них целые предложения. Не сильно длинные, очень однотипные — но ему и этот процесс будто в тягость. Ему вообще теперь эта канцелярщина через силу; отчетно-обязанный черно-белый язык заканчивается там, где начинается Диана. (Это кончится когда-нибудь или нет?) Не то чтобы с ее появлением у Левы началась настоящая жизнь (или — ?). Не то чтобы он до Нее ни с кем никогда не общался нормально. У него, вообще-то, все еще есть Артем. Но это не то. Артем все и без слов порой понимает. Без жестов. Даже зрачки с места на место передвигать порой не приходится: Тема снимает смыслы в касание, Лева делает также. С Дианой — не то немного. Говорить приходится. Нет, не так. Разговаривать. Думать, обдумывать, слова выбирать, оценивать, выдавать — сначала по одному, потом по два, три, потом уже — целыми фразами. Хуйня хуйней, конечно, но Леве и правда трудно. Причем, конкретно с Дианой. Осознанное желание быть нормальным вырастает в горле как острая кость, как палка о двух концах. На одном — непонимание: с хуев у него, Левы, вообще такие желания? На втором — просто... желание. Чего?

Кофе обжигает глотку. Едкий сублимированный деготь, вонючая горечь — Лева пропитывается этим, как брошенная на кровяной след марля. Ему от этого даже под душем будет не отмыться.

Так что там касаемо желаний? (Жрать хочет как собака.)

Нет, по другим.

Сколько раз за сутки Лева проверяет телеграм, он не знает, но точно уверен, что каждый раз видит last seen recently и — ни разу не пишет. Еще он уверен, что у Дианы есть варианты посидеть в интернете, кроме телефона, но. Но но но.
Он не уверен, что вести себя следует именно так.
Нет, ну а как?
Сорваться в перерыве между нихуя и неделанием, встрять колом между пьяной летальной дракой и делами, которые только предстоит совершить, и — приволочь себя на Наташи Ковшовой, семь, под дверь, под глазок, под глаза эти
ебаный в рот

Два.

Лева просыпается, скомкавший себя внутри пальто на заднем сиденье бобика, и топорно смотрит в окно. Веки расклеиваются сами собой, не то чтобы он сильно этого хочет, но кто он такой, чтобы мешать расстройству сна вершить свою грязную хуету. Поднимает упавшую голову (как-то это произошло без него), в плечах напрягается (типа все это время был при делах), в позвоночнике твердится, утверждается прямо, как будто бы вовлечен и заинтересован пиздец. Высохший белок глаза упирается в снежный пласт и подсвеченную коробку. Праведный путь с места преступления сворачивает в МакАвто.

Кофе отвратительный, сигарета вонючая, парковка пустая, ночь глухая и ветренная. Левицкий обреченно, практически романтично жмется к боку полосатой кареты, как граф Пидоракула, и пытается собрать в кучу глаза и мысли и — (ну вот блядь писать только никому в два часа ночи не надо родной). В телефон лезет, типа деловой дохера, а на деле — «Диана last seen recently». Какая-то такая занятость. Леве от этого и страшно и странно, у него такого вообще, блядь, не было. У него нахуй напряжение от сердечной мышцы до кончиков пальцев и все мысли — в одну в одну в одну сторону да ебаный в рот да блядь ну

Лысый сержантик по имени Стас скрипит по снегу семенящим шагом, задорно шебуршит пакетиками. Стас весь с ног до головы — белозубая славянская улыбка, застрявшая между славянских же розовых щек. Стас как будто полицию только по телевизору видел, причем, только по тем каналам, где полицейские вечно что-то едят. Стас запихивает Леву обратно в бобик, напоминает, что был что-то должен за четырнадцатое, поэтому сегодня Лева ему ничего не должен пусть вообще не парится и кстати а что он вообще думает об этом чуваке они его реально забили или типа что

Полтора часа — тупо Стас и его щелкающая улыбка.

Три-сорок-пять.

Взгляд цепляется за самую мелкую херню, которую только может найти. Смятая скоба на краю стола. Пластина серого снега, выбитая о порог шагом чьего-то протектора. Буква «А» заедает. А. А. А. А.
А.
У Левы глаза будто гноятся, а из горла — гнилая, отвратительная ирония потоком, как по сточному желобу в ебало каждому. Он вздыхает, он глаза закатывает, он курить ходит прямо тогда, когда ему захочется, он деловые переговоры игнорирует так, как будто вот-именно-вот-сейчас ему надо написать вот-именно-вот-вот-это. А. А. А. Внутри черепа колет, скребется; Лева внутренне дергается от каждого незначительного звука — скрип дверной ручки, случайный удар ногтя по столу, щелчок вскипевшего чайника — но снаружи скала. Истукан. Чисто скульптура эпохи Эдо, гордая невъебенно и невъебенно же уставшая, подернутая коррозией и распадом, на стуле своем раскачивающаяся так, как будто это единственный шанс на чем-то фокусироваться.

Если Лева сейчас не сфокусируется, ему конец.

Шесть утра и душ на работе животворящий, холодный, как будто на улице июль, солнце и вообще все впереди, и у него там, на этой улице, все хорошо будет, классно, солнечно. Oh, dear. Лева подбирает конечности к себе поближе, пока до машины шагает, и держится зубами за сигарету, чтобы не провалиться в пропасть, которая тянется вширь прямо от кромки обуви. Водолазка под пальто стынет к влажной коже, льнет к спине холодным тифозным пластом; по щетине и бровям ползет нерадостная морозь. Собственные шаги — громко, далекий вопль светофора — громко, гул дороги — громко. Лева пытается по сторонам не смотреть, но удивляется как впервые: кто-то, типа, только встал. Жить сейчас пойдет. (Ого.)

Если его остановит ДПС, у него в машине устроят обыск. У него синяки под глазами размером с подкову Гранд Каньона, а ума в голове примерно на мертвую курицу. Но Леве везет вроде как, и его очень-представительная-хонда волокет его домой без издержек. Но с пробками.

К семи с небольшим Лева обнаруживает себя во дворе, бесполезно дымящим в припаркованной машине. Закусывает сигаретный фильтр, телефон в глубоком кармане пальто нашаривает усердно. Уже какая-то машинальная, бессознательная дичь, противостоять которой он не в силах. Пусто. У Дианы в смысле. Краем глаза: у Тани тоже пусто. У него — тоже. Перед глазами цифры номеров с соседской Камри ржут и бесятся. Дальше — куст, оградка двора. Желтушный электрический воздух, голубоватые тени на снегу, выше — робкая бичевато-застенчивая заря, застрявшая в ветках. Говно какое-то.

В подъезде воздух почти стерильный, а может ему так кажется, он точно не знает; Лева сам себе пахнет едким сигаретным чадом, кофейными вторяками, спиртовым антисептиком и острым утренним холодом. Ему от себя немного тошно, и тело свое он волокет вверх по лестнице нехотя, будто не до конца уверен, заработало ли оно на горизонтальное времяпровождение. Он не в курсе. Он вообще ничего не понимает и понимает все одновременно на двести процентов. Шаги — громко. Перестук электросчетчика чужого — громко. Треск лампочки на третьем — громко. Какой-то шорох на лестнице — м.

На этом «м» он замирает как вкопанный. Врастает в пол перед первой ступенькой, высится, гигантится над ней, и резко забывает: куда идти-то ему. Как олень, встретивший глазами фары автомобиля — ему либо бежать, либо стоять, ожидая удар, столкновение, смерть. Номинально.
— А ты...
Непроизвольный вопрос умирает в горле, забывается. Руки обнимают Диану как-то сами собой, по спине и плечам текут аккуратно, будто запомнили: еще одна неосторожная хуйня — и она снова исчезнет, проебешь блядь и все нахуй. Ему вот этого больше всего сейчас не хочется. Только вот не еще раз — это так просто и понятно, так естественно и так обычно (?), что Лева не задумывается: что, как, почему, что ему надо сделать, что не надо. Весь лепет мимо себя пропускает, утыкается носом в макушку (Ее запах спицей раскаленной сквозь половины мозга; он натурально дохнет), оживает резко и как-то самому себе на исходе рабочих суток совсем несвойственно: дурочка, говорит, сам бы днем приехал, на улице холод такой, ты спала вообще или нет.

У него будто все отлегает; скользко отслаивается от сердца гнойный пласт беспокойства (чувство вины пока что на месте), он будто бы даже пожить еще хочет пару-тройку часов в этих сутках. Чтобы домой к себе завести, помочь куртку снять, следом за Ней протащить себя в сизую просыпающуюся комнату, мимо вещей, сложенных аккуратной стопкой, поверх которой телефон наверняка севший за сутки. С себя пальто содрать Левицкий как-то забывает. Ебанутая привычка — шариться в уличном, грязном — пихает его в квартиру замурованным, и он этого даже не замечает.

И ему хочется сказать что-то нужное, что-то важное, что-то уместное, но он стопорится на этом порыве. Начинает его обдумывать, анализировать, подбирает слова и фразы, а потом ловит себя: забивать минутную паузу хоть чем-то — не лучший вариант.

Но ничего хорошего у него с собой нет.

— Телефон твой зарядить надо, я забыл совсем.

Потрясающий ход.

Бессонные сутки вычерчивают пунктир по кромке глазниц; шаг, два, три — за поворотом он напорется обязательно. На неосторожно оставленную вешалку, на дверной косяк, на собственную тень, угодившую в зеркало; паранойя острится, щетину свою топорщит, чешет и тиранит раздробленный мозг. Лева пытается собрать его воедино, сгрести в подобие кучи, но руки его не слушаются, разбегаются: одна плетью вдоль тела, другая — под воду. Потом меняются. Потом обе в одно, под горячее, но не греющее. Он этих манипуляций не понимает, и шума воды не понимает, и запаха безликого аптечного мыла не понимает; в кармане антисептик валяется. К чему все это? Логичный такой вдруг, аж самому от себя становится противно и чуждо.

Диана вокруг суету навести пытается; Лева чувствует ее взгляд даже тогда, когда сам смотрит в зеркало. Напротив — два раздраженных бесцветных глаза, замечающие каждую мелочь, каждую высохшую каплю на краю зеркала, каждый разорванный капилляр внутри белка. Его взгляд натурально все замечает, но ничего при этом не видит; Лева выдвигает себя из ванной почти на ощупь, как будто реально ослеп или настолько сильно хочет спать, что уже обездвижен. Не то и не другое. На самом деле он так сильно хочет спать, что уже перехотел. Знает, по чистой привычке знает: не уснет еще часа два, просто не сможет провалиться в свой глухой бесполезный сон, пока за окном спальни не начнет сереть, потом белеть, потом желтеть. Где-то на этом моменте глаза начнут склеиваться, и тогда он будет вынужден долго смотреть в окно сквозь связанную сетку ресниц и муторно ждать: вот-вот его зенки схлопнутся и — снова откроются. То лежит, оказывается, неудобно, то дверь на лестничной клетке чужая раскрывается слишком громко, то — просто так. И снова здорово.

Лева ко всему готов, к любым сценариям, кроме разговоров и откровений, хотя последнего ему хочется очень и очень. Потому что он все еще не понимает ничего, а может предположить боится или хочет спросить, но стесняется, слишком долго и вымученно взвешивает: стоит или нет? А какие слова выбрать? А как? А так вообще спрашивают? А надо ли? А не обидит? И пока он решает все эти важные вещи, вопрос как-то суть свою теряет, видоизменяется десять раз, и на сцену выпрыгивает какая-то новая фича, и — он снова ничего не понимает. И находит себя уже рядом с Дианой, сидящим в какой-то вынужденной сгорбленной позе, которую тело приняло наспех, с разодранным взглядом, спрятавшимся под стертыми половицами, и с пустотой в глотке.

Сказать что-то хочется. Как-то ответить на Дианино «Надо», хоть словом,  хоть звуком, хоть кивком головы. Но Лева не двигается да и вообще момент пропускает. Только после слова «хороший» поднимает взгляд на Диану и — все еще не разбирает: что-то надо произнести или нет? И если надо — то что? Слово «хороший» в понимании Левы такое странное и безликое, такое никакое, что он теряется как-то, хмурится, заливается свинцом в зрачке и по краю челюсти. Если бы мог, сложил бы на лбу из подусталых морщин вопрос: «Что?»

Но он не может.

Ирония в том, что мозг у Левы работает сейчас на всех оборотах, вращается как спиннер с подсветкой, но все как-то в холостую. Кроме напряжения, Лева ничего не чувствует. Замешательство может еще и резь в глазах. Зрачки натурально режет, распарывает напополам как в Андалузском псе. Левицкий смотрит на свою ладонь, под которой текут косые росчерки шрамов, и ему кажется, что сейчас в ней откроется дырка, и оттуда полезет неконтролируемая насекомая жизнь, та, что копошится сейчас у него в сухожилиях и венах, проходит напряжением от плеча до костяшек. И он будто выдать себя и свое параноидальное переживание не хочет, поэтому кожи касается так осторожно, как будто — все сейчас нахрен посыпется. И снова комната наполнится шевелением, и снова звуки полетят вниз по лестнице, прочь на улицу, а у него останется только пустота в голове и в ребрах; и снова закроется на сутки в тупом, неудобном незнании, в этой безвыходной странной хуйне; и он снова останется один на один с собой и сидящим не по размеру желанием понять: что блядь?

Этот вопрос так ярко проступает сквозь череп, что Левицкий его натурально чувствует. Снять с лица пытается, в складку дивана затолкать, убрать куда-то подальше, распороть на живую красноватую полосу на скуле и туда заныкать — сделать что угодно. Но он не может. Гуляет взглядом то по сизой мглистой комнате, то по очертаниям пола, то по Дианиным коленкам, то по лицу ее. На руки ее возвращается, туда, где ладони едва ощутимо обхватили запястье и пальцы выискали побледневший рубец. Их бы разгладить все, стереть с этой кожи, но не потому что это, якобы, девиантность какая-то или дефект, или изъян

(не потому что Лева давно уже определил: этому месяцев шесть, вот этому — месяцев девять, этому — где-то четыре)

(не потому что: этот зашить нужно было нормально, а этот — ну кто так режет)

он просто для Дианы другого хочет. Она заслуживает, ему кажется, абсолютно другого. Бережного, трепетного, чуткого — он ей, может, и дать такое не в состоянии. Он, вообще-то, вроде как совсем не такой. У него рука одна только в два раза больше чем у нее и, пусть без зла изначально, но что-то же сделала ей, обидела как-то. Левицкий, как собака Павлова, четко усваивает закономерность. И он как-то исправиться хочет, сделать в моменте так, как нужно

(ладони скользят по ладоням, пальцы по пальцам; ему кажется, что у него руки как будто запыленная наждачка, царапают и пачкают все, к чему прикасаются)

но одергивает сам себя. Быстро схватывает рефлекс. Он Павлов, но но же собака. Он Андалузский пес. Он слушает каждое слово, через себя пропускает, через измотанный разум, и он, кажется, понимает все верно, буква за буквой, но ответы выдумывает долго. Он, как нервная псина, предчувствует что-то, о чем не может сказать, и спускает вязкую слюну вниз по горлу, лишь бы не залаять бесцельно. А когда собирается говорить, то слов вдруг так много, что они набиваются в рот, упираются в обратную сторону зубов, как в бутылочное горло, друг с другом перемешиваются, сталкиваются. Сутолока, давка, молчание.

Лева закусывает губу. Лева вздыхает. Лева упирается локтем в колено, попирает усталую кудрявую голову. В пол смотрит исправно, потом — Диане прямо в лицо, затем — мимо, в стену пустую. Смотреть в ее лицо почему-то невыносимо, все слова сразу разлетаются, а он их так собирал тщательно, так старался, что:

— Не понял немного.

Во рту еще десять вариантов этой фразы вместо адекватного продолжения.
Левицкий выдерживает такую паузу, как будто ему дохера чего есть сказать сейчас, но он хочет произвести впечатление.

— Нет, то есть, я понял. Понял, что о таком говорить трудно, и кто я такой, чтобы просить сейчас всю душу нараспашку вываливать. Но если честно, — зрачки разбитые дергаются в радужке, ползут вверх, упорно цепляются за зрачки Дианы, — это все звучит как «Дело не в тебе, дело во мне». Если ты понимаешь, о чем я.

Что-то он спизданул; неудобная тишина выбивает височную кость, деловито стекает на внутреннюю сторону черепа. Петру хорошо помнится, что он сказал секунду (две, три, пять, сколько можно молчать) назад, херово понимается, как это звучит, и — отлично осознается, что он что-то сделал. Что-то не то, что-то неправильное, что-то, что надо бы исправить, но —

Диана что-то уже поняла самостоятельно.

У Петра в голове что-то нервно трескается, как трескается, лопаясь, натянутая леска; потом в голове этой бесполезной становится никчемно пусто, а потом звенит: резонирует эхом звонкий щелчок. Он почему-то надеется, что в лице не меняется, хотя сам натурально чувствует, как сводит напряжением челюсть, и слышит скрип зубов.
Взглядом остается на допотопном плинтусе; отодрать бы его, плинтус этот ебучий, а себя внутрь забить, в клочковатую многолетнюю пыль и известь, и не вылезать оттуда больше, издохнуть там уродливой, отвратительной сколопендрой, сутью себя самого. Какое-то такое у Пети сейчас желание. Пол жжет ноги: ему натурально хочется встать и побежать по нему. Подальше. Съебаться, скрыться, исчезнуть. Но он сидит, хотя ему и не можется, честно разлагается под Дианиным молчанием, и — боится поймать взгляд, который вечно меняется: то такой, то другой, то — вдруг — какой-то вот такой. Левицкий не различает оттенков, но понимает главное: хуйня какая-то происходит. Снова не то и снова не так и снова он — причина чего-то, что понять не в состоянии. Может быть, суть потерялась в шевелении свитера, может быть, покажется сейчас у Дианы в глазах

(взгляды пересекаются на жалкую долю секунды — и у Петра все внутри коченеет буквально)

может быть, суть эта давным-давно поднялась на поверхность, как поднимаются принципиальные вспухшие трупы из черной весенней воды; Лева не знает и разобрать не может. У него в голове вопросы рождаются и гибнут к херам, пока он пытается сообразить, что ему сказать, кроме:

— Нет, видимо, не поняла.
и:
— Ты куда сейчас?

Вопрос звучит не как вопрос, тяжелеет в воздухе жирно, тщательно выдавленной точкой. У Дианы для него ни слова пока не находится, у него для нее — тоже. Лева следит краем глаза за тем, как она одевается, и отчего-то ясно для себя понимает: не нужно ничего говорить. Стоит ему только рот открыть и достать оттуда какое-то слово — все сразу становится хуже, просто, блядь, по пизде идет. Поэтому он молчит. Встревает зрачками в невидимую границу комнаты и коридора, искоса смотрит, будто этой границе нихуя не доверяет — до последнего пытается не сообразить, что Диана сейчас снова вскочила и пытается свинтить.

Как же он, блядь, от этого устал.

Устало упирается в ладони горячим лбом (мыслитель ебучий), устало кривится в спине, устало перебирает на языке какое-то косное подобие слов, которые не хочет говорить. Он весь сейчас — усталость, ленивый свинец, затекающий в конечности, он весь — набор дурацких костей, которые вылетят из остовов и сложатся на пол неровной горкой. Он бы кинул свои кости Диане под ноги, вывернулся бы жилами наружу, он бы все что угодно сделал, лишь бы ему, блядь, не говорить ничего, не доставать слова из парализованного рта по волокнам и ниткам

лишь бы, блядь, не давиться этой языковой инвалидностью

лишь бы, блядь, не ворочать под кадыком этот тифозный ком из несказанного

лишь бы, блядь, не знать самому, что иногда надо говорить словами через бессловесное горло

Он реально устал от этого. От этого и от фиксированной мысли о том, что, будь он нормальным, все было бы нормально тоже. От своего молчания устал и от вечного ощущения неправильности — тоже. Только сделать с этим ничего не может, хотя сухожилия тянет, выкручивает от нервной потребности сделать хоть что-то. Леве от этого замкнуться хочется, закрыться, деться куда-нибудь; хочется дождаться, когда беспокойство растворится никотиновой пленкой на корне языка, когда его трогать ничего не будет, но вместо этого — мысль зудящая: она уйдет вот-прямо-сейчас. Ему эту мысль из себя не вырвать, не раздавить в горьком фоне забитой пепельницы, не забыть, не передать, блядь, другому, не переварить и не выварить. И даже когда шаги обратные в комнату и новые слова-вопросы-упреки вскрывают ему голову запредельной громкостью, мысль эта остается на месте. Лева тоже пытается остаться на месте. Никуда нахрен не рыпаться. Только хуже сделает своим наличием — знает прекрасно.

Но его переебывает натурально.

Секунда взрывается у него в голове как забытая мина, и все, от ног до сердечной мышцы, приходит в какое-то судорожное, сумбурное движение.

— В смысле «бил», блядь. Я что, животное, по-твоему?

Он вырастает в дверном проеме, высится в нем, гигантится, попирая плечом дверной косяк, а внутри у него разрастается какая-то ХУЙНЯ, и пока он стоит здесь и не может ее объяснить, она перетекает в горло, растет там еще, теснит кадык и множится, пока не стечет в грудную клетку на дно перикарда. Сердцу от этого становится тесно; долбит уже под глоткой.

— Ебаный в рот, блядь, — он вздыхает усердно, пытаясь повернуться к Диане лицом к лицу; не выходит. Только ползет искоса вверх затравленный взгляд.
— Диан.

Смотреть ей в глаза невыносимо, но без этого почему-то тяжело собрать в одно целое распадающуюся речь. Долго Лева не выдерживает, уже через секунду-две смотрит куда-то мимо, то на дверь, то на глазок, то в стык потолка и стены. Зависает в дебильном противоречии: так много сказать должен, и так много хочет внутри спрятать, рассечь между ребер и вместе с ладонью, как во внутренний карман, втиснуть, утрамбовать куда-то под печень, чтобы самому и забыть. До стирки, до следующей зимы, до никогда.

— Ты если правда уходить собралась, — один шаг, два, три; Левицкий продвигается вдоль стены, как слоу-мо-злоумышленник, упирается в нее лопатками, типа как в надежду и какую-то опору, — То давай это окончательно будет, ладно? Ну там, чтобы мне типа не надеяться, да и соседке твоей голову не ебать: где ты и что ты. Я сейчас не к тому, что я хочу, чтобы ты ушла. Вообще это в виду не имел. Хуйню сказал какую-то.

Язык спотыкается о немой вопрос: дальше что?
Происходит заминка. Технический, блядь, перерыв. Левицкий, задумавшийся о жизни не вовремя, колупает Дианину переносицу взглядом и подбирает слова так тщательно, что не подходит в итоге ни одно. Решает все же идти до конца, но быстро, пусть и с потерями.

— Вообще-то, вот это вот все, — начинает он резво, зрачки куда-то вниз от Дианиного лица все же приныкав, — и чтобы ты расстраивалась, и чтобы ты уходила — последнее, чего я хочу. В смысле вообще этого не хотел и не хочу.

Конец.
Такое какое-то откровение.

— Блядь, топ десять худших признаний.

Все это — ситуация в целом — как провонявшая безумием и какой-то нереальной драмой роба, снятая с чужого мелкого плеча и натянутая на массивную левицкую кость против его воли. Леве в этом неудобно, он чувствует себя дураком и хочет, чтобы все это наконец закончилось, и он практически слышит, как треск расходящегося волокна становится громче, чем работа сердца внутри груди, набитой сожалением и трухой. О чем он сожалеет, ему уже не ясно. Измождение деловито проникает в его подкорку, наполняет собой полые ребра, со знанием вещей копошится во внутренностях, подменяя одно на другое. Вместо эмпатии Лева получает тоску. Вместо сочувствия — полное непонимание, предусмотрительно спрятанное под маской раздумья. Вместо желания жить — предчувствие распада. Еще минута, две, три, десять — и кожаный мешок с помятой биркой «Лева Левицкий» вскроется тонким лезвием девичьего страдания, перевернется дном вверх и грузно упадет вниз, перемешав внутри себя кости и потрох. Тогда бирка перевернется, и все увидят, что на самом деле там написано: «Прошу никого не винить».

Он просто устал. От собственных хуевых предчувствий; от череды перекошенных лиц, окуренных алкогольными вторяками; от обострившихся лживых ощущений, впивающихся в самую мозговую мякоть; от того, что в коридоре вдруг становится так громко, что хочется закрыть глаза. Надавить на них пальцами, вжать до дальней стенки черепа и — так и остаться. Более нелепым ему себя уже все равно не почувствовать.
Конкретно сейчас Лева со всей силы не понимает, почему Диана вдруг начинает плакать. Он знает, что ему этого понять и не дано, его жизнь сколотила немного не так. Он все свои страдания, большие и не очень, всегда пережевывал молча. Ему для этого от паршивой казенной семейки досталось четыре ряда заточенных зубов: два спереди, как у всех людей, и еще два сзади; и если все Левицкие мололи челюстями людей вокруг, то Лева пожирает в основном себя самого.

А женские слезы — загадка человечества, которой Лева не в состоянии ничего предложить в ответ. Он может только стоять напротив, может на колено одно рядом опуститься, может попытаться заглянуть под ладони, на раскрасневшееся лицо, в мокрые глаза и изломанный рот, из которого хлещет поток чего-то больного, чего-то, что он бы хотел со временем выяснить, но только не так. Не таким путем. Он может попытаться взять Диану за руку, может сказать ей, как она неправа сейчас и с чего ему чем-то брезговать, добавить к этому что-то глупо-первоначальное и номинальное, чуть ли не «Ну что ты, не надо». Лева может сделать все правильное и нужное в такой ситуации (и он все это делает); но понять все это, к себе отнести, почувствовать хотя бы вполовину также, как Диана сейчас, — едва ли.

Что он сейчас ощущает?

Вопрос подлый и мерзкий, бьет исподтишка, и Лева отомстит ему тем, что отвечать никак не будет. Ему и странно, и жутко, и как-то болезненно щемит под сердцем, но, в общем и целом, что он-то может тут сделать? Помочь чем? Скажи ему Диана: «Петя, мне негде жить», «Петя, меня обижает вон тот», да даже, блядь, похуй, «Петя, мне нечего надеть» — Петя бы все сделал в лучшем виде. Метнулся бы. Выбросился бы из квартиры навстречу сумрачному рассвету и ее проблемам быстрее, чем сочинил бы план действий. А здесь ему — что исполнить?

У Петра против собственного непонимания одно оружие — молчание.
У Дианы против него — слезы эти.

Лева всматривается в ее лицо напряженно, внимательно, пытается взглядом зацепиться то за острие ресниц, то за непокорную линию рта, чтобы не посыпаться Диане под ноги глупой рухлядью. Это скоро случится, он знает это, но в голове из вариантов действий сейчас — примерно ничего. Созерцание плавно переобувается в желание отвернуться, зашить себе веки и не смотреть. Дело не в Диане, а в его, Левином бессилии, которое душит, как рвотная масса в захлопнутой сном глотке. Но ему ни умереть, ни проснуться, ни выйти сухим из этой воды.

Отношения с женщинами у Левы всю жизнь какие-то скучные, зато с мертвецами — совершенно особые. И когда в разговоре появляется кто-то третий — Лева знает, кто именно — в его взгляде наконец загорается какая-то запоздалая осмысленность: в этом все дело.

— Диан, — он говорит вкрадчиво, точно дозируя громкость голоса, чтобы не спугнуть еще один раз, — Вставай, пожалуйста, — за руки мягко тянет, не оставляет шанса упасть на пол заново.

О мертвых либо хорошо, либо никак, но никто не говорил, что нельзя забрать у мертвого то, что тебе хочется.
Лева хочет забрать у мертвеца Диану, а его, мертвеца этого, кого-то на Д (Данил? Дамир? Да не похуй ли?) прикопать под порогом, сделать закладку за плинтусом, забыть там навсегда. Лева знает, что сразу такое не происходит.

— Я тебя тоже обманывать не хочу, — в лицо раскрасневшееся смотрит внимательно, вдумчиво врезается в яркое переплетение взорванных капилляров и мокрый частокол длинных ресниц, по щекам пальцами ведет осторожно; у Дианы глаза — все равно что два ртутных колодца, подернутые пленкой обид и разочарований; где-то на дне Лева видит распластанный по снегу околотруп и собственный, почти осязаемый косяк, — И обижать тебя не хочу, и пугать тоже. Останься, пожалуйста.

К себе ее прижимает аккуратно. Хотел бы за пазуху спрятать, чтобы ни одному злу мира ее не показывать (себе в том числе), но так не получится. Получается только ладони холодные сжать в ладони, в плечах обхватить, чтоб на пол не рассыпалась.

— Можешь все рассказать, а можешь ничего больше не говорить. Все будет правильно, Диан. Как тебе лучше, так и будет правильно.

Наждачный взгляд колупает порог, выравнивает в половице продолговатую нишу. Мертвец может остаться там.