Шум и злость поднимаются от кишащей улицы в глухую морозную высоту, множатся в ней и сходят вниз катодными волнами, отражаясь от окон домов и железных щитов ОМОНа. Лева бежит, расплескав подорванный взгляд по дымно-серому небу, однотонному, как принтерный лист, и ловит случайные тычки и касания по спине и по ребрам. Ни солнца, ни туч, ни намека на то, что кто-то сверху сейчас может смотреть в эту пульсирующую разворошенную муравейную жилу — ни бога, ни большого глаза, ни умысла. Если верить пиздливому единоросу Константину, все это — клоунада, «мы все» — перед богом едины, и акции эти — заговор идиотов, западников и геев. Идеологический шабаш стокгольмских перекрестков против армии православных робокопов. Когда люди стали выходить на улицы, федеральные каналы отказались транслировать это в прямом эфире, но в интернете никто не отказался от возможности пропиарить «Аквадискотеку».

Если все еще верить пиздливому единоросу Константину, страна эта была и остается идиллической пасторалью, эталонной литографией, дошедшей в этот день из самых ранних библейских времен. Лева несется прочь от ментов, маленькая единица гнева и замешательтва внутри душной плотной толпы, и никаких пасторалей пока что не видит.

Уже четыре часа дня, но Левицкий давно перестал следить за временем. В часах у него есть пробелы, и это пробелы между бездействием и бесполезным бегом непонятно куда, но понятно от кого. (Бесполезное — форма бездействия.) То тут, то там в разных сторонах от него — островки хаоса и сутолочных телодвижений, нестройная рябь круглых черных шлемов, холод и давка, но сознание скользит мимо них. Сознание левино мечется к рассеченным опухшим лицам, к телам, сложенным напополам от ударов, к телам, упавшим на грязную наледь. Лева мечется туда же и обгоняет, его ноги и руки работают быстрее глаз и намного быстрее головы. Он сосредоточенно и методично выводит из толпы кого удается; сосредоточенно же обрабатывает и прикрывает стерильными повязками вздувшиеся на лицах трещины, зажимает разбитые переносицы, советует кому-то наклониться и по возможности выдохнуть весь воздух из взбитых легких, тогда будет легче дышать. Просит уйти с площади чьи-то вывихнутые, прижатые к телу руки: скорая сюда не доедет.

За два часа аптечка пустеет наполовину, а вода заканчивается совсем. Полегчав, поясная сумка бьется о грудь как-то никчемно, неважно, но там еще есть бинты, перекись водорода и пластырь, а в дальнем кармане — клад де люкс. Королевская нычка. Лева помнит, чего ему не хватило с двадцать третьего на двадцать четвертое. Сигарет взял особенно много. И книгу. Взял с собой это, а еще ожидание: когда по его душу прибегут кремлеботы, он даже ради приличия не удивится.

Он, кажется, ударяет спиной одну неаккуратно выставленную дубинку. Он, кажется, задевает своим вражеским телом вторую. Атакует ее своими яростными ребрами и получает, естественно, за дело. Грохочущая черная масса несется на него прямо спереди. Колесница о шести ногах и руках.
Круглоголовый цербер мчится как ебанутый, но Лева пытается быть умнее и предсказуемее: он поднимает руки к лицу, на одной — так и остается перчатка, испачканная в чужой крови. Трехлицый дурак забывает законы, права и порядок и, помешкав с секунду, с готовностью бьет его по лицу дубинкой. Удар вызревает и лопается в скуле, затекает под кость, звенит в черепной коробке.

Интернет советует записывать имена, должности и номера жетонов, а еще трясти в воздухе пятьдесят первой. У Левы не находится ни листка, ни ручки, ни твердой поверхности, зато есть по стокиллограммовой бронированной тяге с каждой стороны, бодрый шаг, который при однозначной длине ног и прямоте осанки выглядит слишком уж радостно, и расслабленность в каждой туловищной мышце. Идут почти празднично, будто бы все вместе. Кто-то рядом снимает на айфон, но Левицкий не успевает задуматься, попадают ли куда-то эти дебильные видео — его взгляд, неопределенный и какой-то слишком спокойный, уже теряется впереди.

Впереди все больше казенных людей в черных щитках, с запотевшими от ярости забралами и натруженными дубинками, и над ними — молчаливо белеют прямоугольные башни автозаков. Узкие проемы медленно, но верно глотают людей: одного, второго, третью. Настоящая пастораль россиянина. Сейчас почему-то очень громко хрустит снег под ногами и очень тихо становится за спиной.

Лева вдруг думает: три пачки сиг взял. Хватит ли?

Православный прямоугольник автозака жадно хлопает щелью рта, поглощая. Спины и головы растворяются в черноте; краем глаза Левицкий замечает, как кого-то несут, обгоняя. За ноги, за руки. Целый процесс. Деловито и глупо. Имитация деятельности, занятие по интересам. Делать все что угодно, чтобы не делать ничего — национальное и, особенно, силовое кредо. У особо опасных преступников не бывает таких тонких лодыжек и таких высоких подошв.

Автозак вырастает в размерах, скалится в лицо ярко-синей сплошной полосой. Чем ближе к нему подводят, тем противней становится все вокруг. Противно чавкает под ногами снежная масса. Противно неслаженно двигается ОМОН. Им нужно создавать видимость серьезности, нужно идти в ритм, равняя шаг, но они не могут. Им нужно успеть за Левой, который то ли сильно спешит в автозак, то ли бежит от забитой улицы, то ли хочет, чтобы все это шапито наконец закончилось. И небо, небо это, прозрачное и высокое, тупое и чужое, мумифицированное — оно такое противное, особенно если вспоминать пиздливого старика Константина и его заигрывание с религиозными смыслами. Да и если не вспоминать — тоже противно. Чем противней ему, Леве, становится — тем бодрее идет, не чувствуя ни гордости, ни правоты. Он вообще ничего не чувствует. Только настопиздевшее отвращение, застрявшее под кадыком.

Видимо, это хорошо просачивается через его надтреснутое лицо. Настолько хорошо, что страж порядка даже через шлем свой надраенный видит и хочет сбить, сорвать, содрать это омерзение — и бьет Левицкого лицом о белый металл. Вжимает. Давит. Что-то утяжеляется между лопаток, что-то держит затылок. Холод металла затекает в трещину скулы. Две пары рук шарятся по туловищу, по рукам, по ногам. Чья-то ладонь тычется в карман куртки. (Там ничего нет.) Лева думает про грязь. Первородную, жирную грязь. Про грязь, которая была до него, до всех этих людей и до этого порядка. Про грязь, которая была задолго до сотворения человека и его ебанутых свобод. Эта грязь вызревает испариной на боку автозака, сочится в рану на его лице, хлещет из черных касок, все облизывает тысячей скверных языков.

Скверно.
Ему нечего больше придумать.

На подъеме удается обернуться, но зачем это было делать — не ясно. Отсюда, в полушаге от первой ступени в загадочную дыру, все кажется странно суетным, сумбурным и сонным. Как бред, как чума, как потоп. Бессмысленно, но пока что не беспощадно. Сегодня никто не понимает, за что и куда он несется, а завтра все это нарежется, растиражируется под тараканьи будни — и времени разобраться уже не будет. Не останется. Это не его дело.

Его дело свернули, хотя оно не имеет отношения ни к политике, ни к Фигуранту, ни к обезумевшему старику с дурным вкусом. Где-то в гробу вращается полковник МВД Сергей, который, так-то, тоже обожал барокко и в свое время даже сделал в ванной под потолками что-то типа лепнины. Врезал золоченые краны, крючок для полотенца в виде хуйни с кольцом — всю вот эту срань, исправлять которую у Левы нет сил. Но теперь он точно это сделает. Врежет вместо крючка микрофон, а в лепнину — цветомузыку. И ему будет супер. А потом может быть даже пупер. Но вращаться он, Сергей в смысле, должен не от этого, а от того, что его младший отпрыск — смотрите — ходит на митинги.

Если продолжать вспоминать пиздливого старовера Константина, то: «Хули ты думаешь, тебя кто-то будет вытаскивать?»

Лева, кажется, не думает вообще.
Ему на входе в голодное казеное брюхо машины думать резко становится не о чем.

Автозак — волшебная конура, которая снаружи выглядит большой, а внутри схватывает стенки и воздух вокруг Левы так, что ему сразу становится тесно. Братский гроб. Консервная банка. Голова тычется в крышку, а за спиной утвердительно хлопает. Он, кажется, последний. В полумраке все — лица, лица, лица. Ни намека на конкретику. Размазанные серые пятна. Лева деликатно щемится к стене, пытаясь не мешать своими ногами чужим ногам, и быстро понимает, что лучше примостить жопу где-нибудь в стороне. Опускает взгляд вниз, немного правее, туда, где кто-то двигается, и:

— О, привет.

Ему, вроде, и сказать Диане больше нечего.

Умещается как-то между Дианой и каким-то толстым типом. У него и вопросов к ней, вроде как, нет. Спросить ее не о чем. Он бы тоже слинял, он бы выскользнул еще раньше: хоть в ночь, хоть в те же пять утра, подальше от чужих глаз и мнимого любопытства. (Которого у него не было.) Подальше от этой странной бездушной квартиры с пустыми глазницами. (Это чисто его восприятие.) Он бы тоже был загадочным и охуительным, растворился бы героиновой пенкой, измельчал, как серотониновая лужа зрачка. Он и сейчас, наверное, выглядит неоднозначно, но ему не то чтобы интересно. Теснит молчаливо, но однозначно чьи-то раскидистые колени и выставленные вперед ботинки, стягивает с руки перчатку, затыкает в карман. В кармане крови чужой на стакан и перчаток таких — на покрышку. Вдруг у этой многоколесной твари одна треснет. О правиле пребывания в автозаке не более трех часов Лева даже не думает: он все еще в России.

— Одна тут отдыхаешь?

Какой-то сюр. Разворошенная пепельница, набитая окурками доверху. Лица лица лица, веселые, наигранные, довольные, гордые. Они как будто все выиграли что-то, но что — Лева так до конца и не понимает. Они выиграли свою тупую браваду. Напускное торжество. Ущербную романтику революционеров. Может быть, они не понимают чего-то, может быть, рассказать им о том, что телефоны отберут не через час, так через два, три, четыре, ДЕСЯТЬ — точно. Может быть, понимают все слишком хорошо. Может быть, все эти смехуечки — истерическая панихида по обозримому будущему. Левицкому сложно судить, потому что он не чувствует ничего из того, что определяет в лицах соседей.

Ладно, нет. Диана в ахуе. Ее он понять в состоянии. Можно было бы продолжить имбецильный аншлаг и спросить: «Первый раз тут?» Но Лева не будет. Видит, что да. И вообще, глуповато шутить ему не особенно сейчас хочется. Он зажевывает замешательство, утрамбовывает его языком в нишу вылетевшей пломбы. (Он выплюнул ее в черный снег вместе с воздухом, когда его завинчивали на гостеприимный порог.)
Лева расстегивает куртку, утыкается затылком в стену и обнаруживает: сбоку от них решетка и кабина для таксиста и его странных друзей.

— Ну вот, теперь придется ломать голову, как еще тебя впечатлить. Ну хотя ладно, времени еще куча.

Лева почти начинает крутиться. Хочется срочно заглянуть за эту дурацкую решетку (зачем — непонятно), утолить свое беспричинное любопытство, но все снова идет не так и он снова — в чужих руках.

— А, да нет. Нормально.

Посторонние манипуляции над раной, которую он сам не видит, вызывают дискомфорт, но Лева не подает виду. Он самец. Мужчина. Воин. Неудобство и легкая паника зудят за третьим позвонком, ему почти хочется отодвинуться, но — некуда. Сбоку его недобро попирает жиртрест, и он снова пытается вальяжно расплескать свои жирные ляжки. Напротив — какая-то девочка смотрит Тик-токи, то убавляя, то прибавляя звук настопиздевших песен, и вечно задевает его своими коленками. (Такая короткая, вроде, а конечности такие вездесущие.) Лева загнан, натурально схвачен обстоятельствами в тиски, как неудачливый зверь, и ему ничего, вроде бы как, не остается, кроме смирение.
Вздыхает тихонько, типа страдалец. Лучше всего та рана, которую видишь. Еще лучше, конечно, сейчас не дергаться особо, иначе аккуратное касание по краю раны залетит прямо в развороченную мякоть. В идеале, конечно, вообще не получать никаких ран.

Считается, что основные средства безопасности — это перчатки, халат и фартук. Но однажды санитар не заклеил тонкий невзрачный порез сбоку от кадыка (он хуево брился) и, забывшись, почесал шею тыльной стороной ладони в рабочей перчатке. Через полгода его не стало.

Это, вообще-то, никак не связано. Он утонул летом в речке, когда купался пьяный.

Когда Леве неловко, он всегда начинает думать о какой-то херне. И сейчас, когда его взгляд случайно попадает и теряется в глазах Дианы, херня эта растет у него в голове, множится, как метастаза, и на ум приходит все и ничего одновременно. Секунды растягиваются. Лева старается концентрироваться на насущном. Спиртовой эфир подпаляет обоняние. Лицо щиплет. Он морщится как малолетка. Он хочет, чтобы кабинет медсестры на выезде закрылся. И еще он хочет, чтобы, если он не доживет до завтра, Сенька нашел его по кровавой нити в воздухе.
— У меня, кстати, есть, — Лева реагирует как тормоз, но уверенно достает из переднего кармана почти полный флакон, — Слушай, ну они такие клоуны иногда бывают, что придется, наверное, застрелиться самому. Там нет никого? — он мечет взгляд за решетку позади, — Очень жаль. Спасибо тебе, кстати. Давай уберу.

Лева забирает из рук Дианы использованные салфетки, вынимает из кармана синюю перчатку. Уверенно делает мусорную нычку, сворачивает мелко, убирает обратно. Он — честный, воспитанный гражданин своей страны. Он не мусорит ни на улицах, ни в общественных толчках, ни даже в этой богадельне на выезде. Однажды он слышал от коллег на работе, что каких-то школьников (родителей, вернее) оштрафовали за то, что те положили пустую бутылку в заполненный мусорный контейнер. Ветер снес эту бутылку, когда дети отошли. Думая об этом и о других ебанутых казусах разом, Лева смачивает перекисью сложенный в несколько раз клочок стерильного бинта и вслепую прикладывает к скуле. Чувствует под пальцами горячую, налитую подступившей кровью кожу, чувствует влажную рану, слишком глубокую для пластыря и слишком раздражающую, чтобы уделять ей много внимания. Он и не уделяет.

— Я должен отблагодарить тебя, — вдруг говорит он, взглянув на Диану поверх прижатой марли.
Лезет свободной рукой в дальний карман на груди. Шарится. Честно старается не тыкать локтем в соседа, но выходит какая-то хуйня. Закатывает глаза. Отнимает от лица руку. Шарится уже обеими.

— Тебе — от меня.

Сектор приз, один из двух, взятых с собой, запечатан в спаянный фабричный целлофан: одноразовая щетка и мелкий тюбик зубной пасты.

— Кроме шуток, это долгая тусовка.

Из десяти подобных наборов, в свое время найденных в чемоданах после командировок, спустить по назначению в спецприемнике осталось восемь.

Лева уверен, что у него еще все впереди.

Как минимум три способа свести счеты с жизнью приходят на ум Леве без предварительной записи, когда он слышит s-word. Они располагаются в порядке болезненности и длительности, вон они, слева направо... Относит ли он эту вереницу к себе? Обязательно. Он уже знает, что никогда, скорее всего, не пойдет топиться, знает, что мысль склоняется к вариантам давящим или колюще-режущим. И вряд ли захочет повеситься, потому что нет ничего хуже, когда на повестке дня механическая асфиксия, а санитаров не хватает, и в коридоре приемной стоит тонкий, но ясный фон дерьма. Память — тоже дерьмо. Нет. Память Левицкого — гнойная черная лужа, подернутая нервной пенкой дурацких мыслей; воспоминания поднимаются со дна спинами кверху, как раздутые сизые трупы. Он помнит четко, как вышел из комнаты типа по важному делу, чтобы Диана переоделась; помнит открывшиеся тонкие руки, жестокие рубцы на предплечьях; помнит, что не было у нее этих стыдливо-вороватых движений — отвернуть повернуть завернуть закрыть. Он бы тоже не прятал попытки с последствиями. Поэтому же он спрятал за зубами тупые и ненужные вопросы, которые никогда не задаст.

Лева вертится снова, когда дверь автозака открывается, но не со стороны всех присутствующих, а с той, с другой, где узкая клеть для вонючих собак перетекает в кабину. Безликие круглоголовые клоуны текут вдоль решетки, оседают на места, складывают ручки в замочки. Один снимает шлем. И все в такой тишине торжественно-серьезной, что Левицкий хуеет.  А его серьезность ползет по швам трухлявыми рваными нитями, слетает с него, как хитин с ящерицы. Автозак, весь его квадратный набитый живот, — все начинает вибрировать в такт двигателю, и машина мерно трогается с места. У Левы глаза навылупку. А еще очень ноет скомканное тело.

Лева, деликатностью от рождения не обделенный, честно пытается никому не мешать, но выходит как будто бы наоборот. Может, кто-то напротив слишком далеко выставил свои колени — Левицкий не знает, а выяснять подобную правду не в его манере. Поэтому он методично костенеет в коленях и локтях, молча затекает в позвоночнике и — наслаждается поездкой. Иногда шевелится, когда шевелится его сосед, иногда пытается умостить ноги как-то теснее, но проваливает задачу еще на начальном этапе. Сосредоточенное стеснение, спрятанное в габаритное длинное тело. Лева разве что извиниться за это не пытается. Может и попытался бы, если бы не Диана и не взгляд ее куда-то ему через плечо.
— Мы пока не так хорошо знакомы, — Лева смотрит в ее глаза; Лева теряется на несколько секунд; Лева под лед проваливается, и ему сводит судорогой челюстной нерв; пауза между словами какая-то тупая и долгая.
— Я не люблю форсировать, знаешь, — он мельком оборачивается на пухлое тело позади; они говорят об одном и том же.
В спину ему за это — типичный острый взгляд недовольного.

— А что, по мне как-то заметно? — он веселится и от вопроса, и от обстановки в целом. Автозак налетает на мелкую кочку в асфальте, тормозит как-то резко. Тела на скамьях подпрыгивают невпопад, как нелепые бревна без перевязи. Лева неаккуратно прислоняется спиной к стене, ребра ноют. В местах, где кровь собирается к коже и натягивает в ней чувствительные опухоли и гематомы, разрастаются очаги утомительной, вялой, надоедающей боли, которая будет долго скулить и не уходить.

О скулящих.
Сенька.

— Во-первых, они заберут у тебя телефон, — Лева достает из кармана побитую старую восьмерку, которую не жалко утратить в приемнике, — Пиздец, Диан, — опомнившись, машинально закрывает рукой матершиный рот, — Извини. Зверюга дома осталась, прикинь. Хозяин года.
В телефонной книге номеров Темы — штуки три самых разных.
— В прошлый раз я просидел четыре часа в автозаке, как идиот, и чуть больше суток в приемнике. В этот раз все такое другое, я прям даже и не знаю — машина резко поворачивает вбок, Лева автоматически придерживает Диану чуть выше колен. Тычет пальцем в экран, выбирая рассылку своих последних новостей и надобностей на все Темины номера сразу.
Он копошится и копошится, как копошатся насекомые, загнанные в банку. Ему приходится думать о внешнем, пока он остается внутри своей железной душной банки; мысленная суета подстегивает мозг работать активней, и он почти начинает, но:
— Ты чего?
Он смотрит на Диану во все глаза:
— Все нормально.
Он реально не понимает.
— Ты реально прям в семь поехала? Подожди, а с ключами как.

Память колется. Он до сих пор помнит, что обещал ей узнать номер больницы, но — он не уверен, стоит ли сейчас говорить.

Все неудачи, подкинутые жизнью, Левицкие воспринимали как глубоко личное, как пощечину, как подножку, как плевок в глаза, и зверели буквально тут же, выспевая дымящейся ртутью вдоль натянутых жил, и твердели в кулаках и скелете, как только могли. Один Лева был не таким: не зажевывал ржавую пену злыми губами, не исходился проклятьями, не бил себя в грудь, не требовал того, что ему, якобы, по праву положено. Лева будто бы знал с рождения: его — это радоваться мелочам. Просто диву, блядь, даваться. Не верить в свое везение там, где любой нормальный человек увидит злой рок, несправедливость, препятствие. Автозак бодро катится из точки А в точку Б; для Левицкого это уже большая удача — не сидеть, свернувшись пополам, несколько часов на железной скамейке, от которой быстро начинает ныть копчик и вообще.
В прошлый раз кости затекли так, что он не мог шевелиться, а когда пошевелился, по телу во все стороны разошлись мириады нервных уколов, и онемение стало его вторым именем, и ему захотелось

нет, не сдохнуть

— Наверное, я протяну ноги.

(Попробуй еще раз.)

— То есть не в том смысле, что протяну ноги, — вторая попытка вышла из него отлично, — Не, не в том смысле, что я умру, а... — (прекрасно, продолжай,) — Просто вытяну ноги. Как-нибудь удобно.

За годы работы Лева четко уяснил: не надо, блядь, так задорно шутить про смертью. Иначе в конце концов получится очень глупо. Часто премию Дарвина забирают самые смешливые, те, кто знает толк в развлечениях. Лева предпочитает быть живым и нудным. Так он думает. Он думает о том теле, разбитом на Ленинском, тут же невольно вспоминает ту потустороннюю двойственность: то дохнет пусть, то у него ключи от моего дома, то в какой он больнице, вы знаете? Он нахрен там же, где вопросы Левины, выступающие на корню языка надоедливой зудящей горечью: почему лилово-желтый в темноте кажется еще темнее? почему какие-то рубцы слишком свежие? почему красный так немило залег под лицом, на стыке шеи и челюсти? У него чувства такта и меры на все его родное Щукино. Он никогда не выпустит чушь из капкана зубов.

— Это знаешь, как зэки, — он, неожиданно заподозрив что-то не то, убирает руку с Дианиных колен; попытка сделать непринужденное лицо превращается в херню. Лицо его — маска, залитая свинцом изнутри — оно нахуй не шевелится.
— «Присаживайтесь» говорят. И никогда не говорят «садитесь». А садятся, типа, в тюрьму. Я это, если что, не к тому, что все будет прямо как в тюрьме.

(Отвратительно.)

— Знаешь, говорят, овальный вообще подушку с собой носит, когда бунтовать идет.

— Ладно, но только про зону, в остальном я так себе, — Лева старательно выводит свои циферки, придреживая Дианину ладонь, всматривается в это дело как гадалка на выезде; потом ему кажется, что он вырисовывает слишком долго и слишком тщательно, и он решает объясниться: — Я не дебил если что.

Взглядом случайно цепляется за взгляд Дианы и чувствует противоположное.

Хочется срочно забрать свои слова обратно, но слово не воробей, вся вот эта хуйня. Лева возвращает Диане ручку и быстро стреляет зрачками в чьи-то колени. Фокусируется на этих коленях, центрится на них — все делает, лишь бы отвлечься от какого-то слишком потустороннего вакуума в голове.

По-честному, чернила с кожи стираются за час-два. От этого знания становится легче физически.

Смиренная, скромная улыбка (тень улыбки, полуулыбка, улыбка-калека, улыбка-карлик) тянется под разбитой скулой. Ответ непонятно на что. То ли на присутствие Дианы рядом, то ли на мысль внезапную: хорошо было бы, если бы она спросила у него вк, или телегу, или дискорд, а он ей такой: «У меня только Одноклассники». Или, в конце концов, попросила бы почту, а почта бы заканчивалась на «1985». У Дианы бы очень быстро нашелся собеседник помоложе, а с Левиного лица слетело бы это необъяснимое выражение — и все вернулось бы на свои места: они бы снова стали друг для друга загадочными и чужими, как на Ленинском. Не то чтобы сейчас они сильно успели породниться, конечно.

Лева не сильно хорошо разбирается в фильмографии Бодарчука, но двадцать седьмое число помнит прекрасно. Ему интересно и нет. И да и нет и нет и да и вопрос в голове один на другой наскакивает

— Да, я так и подумал.

вопрос вопрос еще один вопрос интересно или нет или о боже да оно тебе нахуй не нужно
Когда разговор касается дел человеческих, Лева в принципе человеком оказывается не самым любопытным, ему даже угадывать не хочется, ему даже нигде не зудит. Но сейчас вроде бы спросить хочется. А вроде бы и не хочется. Или нет. Или да. О нет, мои ключи у него. О нет, может оставим его умирать? О нет, меня же теперь посадят, да?
Левицкий затыкает неудобный интерес подальше в одно место и на этом вроде бы успокаивается. ИЛИ НЕТ. Упиваться собственной таинственностью — вот и все, что ему остается.

— Если вообще будет хотя бы какой-то матрас, то это натурально удача, — Лева серьезнеет на своей любимой тюремной теме.
Оборачивается, чтобы краем глаза заглянуть в ментовскую келью — просто так, без какого-то умысла. За узкой решеткой угрюмо подрагивают в такт езде тупые тряпичные мешки, в каждом по раскормленной раздобревшей туше. У Левы ребра ноют на поворотах и лицо до сих пор виновато сочится сукровицей, но он уверен: лейтенанту, рассматривающему грязь на ботинках, сейчас нестерпимо хуже. Ментам вообще всегда хуже всех. Иначе почему у большинства из них такие ебучки тяжелые.

— У меня с собой только набор сестры милосердия. Ну, был часа два назад. Еще немного отваги, чуть-чуть совсем и слабоумие в анамнезе. Короче я не бунтарь. Ну а ты? Ты как будто вообще к такому не готова была.